Неточные совпадения
Самгина сильно толкнули; это китаец, выкатив глаза, облизывая губы,
пробивался к буфету. Самгин пошел за ним, посмотрел, как торопливо, жадно китаец выпил стакан остывшего чая и, бросив на блюдо бутербродов грязную рублевую бумажку, снова побежал
в залу. Успокоившийся писатель, наливая пиво
в стакан, внушал
человеку в голубом кафтане...
Кутузов махнул рукой и пошел к дверям под аркой
в толстой стене, за ним двинулось еще несколько
человек, а крики возрастали, становясь горячее, обиженней, и все чаще, настойчивее
пробивался сквозь шум знакомо звонкий голосок Тагильского.
Толкая Самгина и
людей впереди его,
человек в пенсне безуспешно
пробивался вперед, но никто не уступал ему, и он кричал через головы...
Все, кроме Елены. Буйно причесанные рыжие волосы, бойкие, острые глаза, яркий наряд выделял Елену, как чужую птицу, случайно залетевшую на обыкновенный птичий двор. Неслышно пощелкивая пальцами, улыбаясь и подмигивая, она шепотом рассказывала что-то бородатому толстому
человеку, а он, слушая, вздувался от усилий сдержать смех, лицо его туго налилось кровью, и рот свой, спрятанный
в бороде, он прикрывал салфеткой. Почти голый череп его блестел так, как будто смех
пробивался сквозь кость и кожу.
Флаг исчез, его взял и сунул за пазуху синеватого пальто
человек, похожий на солдата. Исчез
в толпе и тот, кто поднял флаг, а из-за спины Самгина, сильно толкнув его, вывернулся жуткий кочегар Илья и затрубил, разламывая толпу,
пробиваясь вперед...
Постепенно сквозь шум
пробивался и преодолевал его плачущий, визгливый голос, он притекал с конца стола, от
человека, который, накачиваясь, стоял рядом с хозяйкой, — тощий
человек во фраке, с лысой головой
в форме яйца, носатый, с острой серой бородкой, — и, потрясая рукой над ее крашеными волосами, размахивая салфеткой
в другой руке, он кричал...
Он был счастливой наружности, хотя почему-то несколько отвратительной, лет тридцати восьми, одевался безукоризненно, принадлежал к семейству немецкому,
в высшей степени буржуазному, но и
в высшей степени почтенному; умел пользоваться разными случаями,
пробиться в покровительство высоких
людей и удержаться
в их благосклонности.
Он побеждал. Бросая палки,
люди один за другим отскакивали прочь, а мать все
пробивалась вперед, увлекаемая неодолимой силой, и видела, как Николай,
в шляпе, сдвинутой на затылок, отталкивал
в сторону охмеленных злобой
людей, слышала его упрекающий голос...
«Какое право, — думал он, — имеют эти господа с своей утопической нравственной высоты третировать таким образом
людей, которые
пробиваются и работают
в жизни?» Он с рождения, я думаю, упал
в батист и кружева.
Кожемякин видит, как всё, что было цветисто и красиво, — ловкость, сила, удаль, пренебрежение к боли, меткие удары, острые слова, жаркое, ярое веселье — всё это слиняло, погасло, исчезло, и отовсюду, злою струёй,
пробивается тёмная вражда чужих друг другу
людей, — та же непонятная вражда, которая
в базарные дни разгоралась на Торговой площади между мужиками и мещанами.
— Вот — гляди! Вот Маякин! Его кипятили
в семи котлах, а он — жив! И — богат! Понял? Без всякой помощи, один —
пробился к своему месту! Это значит — Маякин! Маякин —
человек, который держит судьбу
в своих руках… Понял? Учись!
В сотне нет такого, ищи
в тысяче… Так и знай: Маякина из
человека ни
в черта, ни
в ангела не перекуешь…
Что-то вроде участия слышалось
в этих бессвязных словах, и Муфель на минуту превратился
в порядочного
человека — может быть, сказалась
в нем добрая немецкая натура или уж
в известные критические моменты и
в дураке
пробивается искра человеческого чувства.
В сосновом лесу было торжественно, как
в храме; могучие, стройные стволы стояли, точно колонны, поддерживая тяжёлый свод тёмной зелени. Тёплый, густой запах смолы наполнял воздух, под ногами тихо хрустела хвоя. Впереди, позади, с боков — всюду стояли красноватые сосны, и лишь кое-где у корней их сквозь пласт хвои
пробивалась какая-то бледная зелень.
В тишине и молчании двое
людей медленно бродили среди этой безмолвной жизни, свёртывая то вправо, то влево пред деревьями, заграждавшими путь.
Приняв
в соображение, что все условия французской комедии, чтимые и уважаемые беспрекословно самыми умными тогдашними
людьми, теперь скучны и невыносимы даже
в Мольере; что Мольер
в малейших подробностях считался тогда непогрешимым образцом, что Загоскин, разумеется, благоговейно шел по тем же следам — надобно признать немало дарования
в сочинителе, если его талант
пробивается сквозь всю эту кору.
— Бог простит, Бог благословит, — сказала, кланяясь
в пояс, Манефа, потом поликовалась [У старообрядцев монахи и монахини, иногда даже христосуясь на Пасхе, не целуются ни между собой, ни с посторонними. Монахи с мужчинами, монахини с женщинами только «ликуются», то есть щеками прикладываются к щекам другого. Монахам также строго запрещено «ликоваться» с мальчиками и с молодыми
людьми, у которых еще ус не
пробился.] с Аграфеной Петровной и низко поклонилась Ивану Григорьичу.
Тело
человека связывает тот дух, который живет
в нем. Но дух
пробивается через тело и всё больше и больше освобождается.
Пришел необычно рослый и собой коренастый пожилой
человек. Борода вся седая, и
в голове седина тоже сильно
пробилась: русых волос и половины не осталось. Изнуренный,
в лице ни кровинки,
в засаленном, оборванном архалуке из адряса, подошел к Марку Данилычу и отвесил низкий поклон.
Можно и теперь без преувеличения сказать, что
в самом преддверии эпохи реформ бурши"Рутении"совершенно еще спали,
в смысле общественного обновления; они были — по всему складу их кружковой жизни — дореформенные молодые
люди, как бы ничем не связанные с теми упованиями и запросами, которые повсюду внутри страны уже
пробивались наружу.
Первый был
человек, которому на вид казалось лет за сорок, с серьезным выражением умного лица, проницательным взглядом серых глаз, смотревших сквозь золотые очки
в толстой оправе, с гладко выбритым подбородком и небольшими, но густыми усами и баками. Он был светлый шатен, и легкая, чуть заметная седина
пробивалась на висках его гладко зачесанных назад без пробора волос.
В то время, когда уже довольно позднее, но сумрачное петербургское утро
пробилось сквозь опущенные гардины спальни молодой женщины и осветило ее лежащею на кровати с открытыми опухшими от слез, отяжелевшими от бессонной ночи глазами, граф Владимир Петрович только что уснул у себя
в кабинете тем тяжелым сном кутившего всю ночь
человека, которым сама природа отмщает
человеку за насилие над собою дозволенными излишествами.
Робко и боязливо
пробивается высшее самосознание
человека в философии и совсем замирает
в философии научной.
— Отворите! это я! — говорил хриплым голосом толстый
человек с важною физиономиею и еще более важным, чопорным париком, постукивая
в ворота натуральною тростью с золотым набалдашником и перемешивая свои требования к стражам замка утешениями народу: — Что делать, дети мои! Это жребий войны! Надо поручить себя милосердию Бога. Не поместиться же всем
в крепостце; я советовал бы вам воротиться. Видите, и я, ваш бургемейстер, с трудом туда
пробиваюсь.
В Москве, этом, со времени Петра Великого, приюте недовольных настоящим положением, «умные
люди» перешептывались, что «
в последние годы, от оскудения бдительности, темные пятна везде
пробивались через мерцание славы».
В простом народе перемена царствования произвела радость, потому что время Екатерины было для него чрезвычайно тяжело.
Пробиваясь через толпу
людей, теснившихся
в неопределенном и раздраженном состоянии на дворе, Нефора видела множество плачущих женщин и детей, и сердце ее сжалось; но когда она с усилием достигла
в покои епископа и увидала его окаменелое равнодушие, это ее даже удивило. Увидев Нефору, он не выразил никакого особенного движения и тотчас же перевел глаза на другой предмет и стал потирать одну о другую свои старческие руки.
Во-вторых, вол на стойле не может сам себе добыть пищи,
человек же сам добывает ее, и тот
человек, которого мы собираемся кормить, есть самый главный добытчик пищи, тот самый, который
в самых тяжелых условиях добывает то, чем мы собираемся его кормить. Кормить мужика, это всё равно, что во время весны, когда
пробилась трава, которую может уже набрать скотина, держать скотину на стойле и самому щипать для нее эту траву, т. е. лишить стадо той огромной силы собирания, которая есть
в нем, и тем погубить его.